Тьму невозможно запомнить. Вот почему исследователей снова и снова тянет в невидимые глубины, где они только что побывали. Это зависимость. Полное удовлетворение невозможно. Темнота никогда не удовлетворяет. Особенно если она что-то забирает, а это происходит практически всегда.

Есть книги, которые таинственным образом сами находят читателя, причем именно тогда, когда ему это более всего нужно. Так случилось с “Домом листьев” Марка Данилевского — попадающим тебе в руки как раз в разгар локального нигредо. Устав от внутренних сражений и повинуясь сомнительной стратегии “клин клином”, ты решаешь развеяться над современной прозой, пополнить копилку эрудиции, поискать в чужом сочинении собственные проекции —  чем там еще занимаются творческие деятели в качестве занимательной прокрастинации.

Тут-то все и начинается.

“Это не для тебя”, — предупреждает первая страница. “Если немного повезет — вы закроете эту книгу и отложите ее в сторону”, вторит ей один из рассказчиков. Кажется, все проводники по этой истории на все лады повторяют: хорошо подумай, оцени границы собственной впечатлительности, твоя жизнь может необратимо измениться. Разумеется, классический маркетинговый ход, действенность которого подтвердил бы даже Эрик Картман из Саус-Парка, повесивший на ворота парка развлечений табличку “Вам сюда нельзя” и в результате не имевший отбоя от посетителей. Сложно остановить этим взрослого человека, далеко ушедшего от страшилок в духе вызова Пиковой дамы; что вообще может случиться, думаешь ты, от прочтения книги, пусть даже и постмодернистской, пусть и пытающейся вместе с героем этих страниц, документалистом Нэвидсоном, “запечатлеть труднейший из существующих объектов: тьму как таковую”?

 Что ж, всем нам свойственно время от времени ошибаться.

***

По сути, “Дом листьев” — это не одна, а целых несколько параллельных историй. Некто Джонни Труэнт волею случая оказывается владельцем огромного вороха записей покойного старика Дзампано, исследующих загадочный документальный фильм пулитцеровского лауреата Уилла Нэвидсона. Пытаясь спасти супружеские отношения, Нэвидсон с семьей перебирается в новый дом, заодно запечатлевая на камеры процесс обустройства. Дела идут неплохо, дети носятся вокруг, пока родители всячески пытаются создать видимость нормальной жизни — словом, вроде бы ничем не примечательный быт.

Пока в один день дом не начинает меняться.

Сначала в отсутствие хозяев в стене спальни появляется дверь. Обычная кладовая, которая, тем не менее, отсутствует на плане дома, и физические измерения которой просто не помещаются в реальное пространство. Более того, через некоторое время кладовая превращается в коридор, а затем и целый лабиринт, который становится все запутаннее и темнее, магнитом притягивая Нэвидсона (но к сожалению, не его страдающую клаустрофобией супругу): к разгадке природы дома он привлекает сначала брата, потом старого товарища, а затем снаряжает целую экспедицию, исход которой предугадать решительно невозможно, слишком уж быстро растет за дверью лабиринт и слишком своенравно он меняется. Кажется, отныне сам дом решает, кого впускать в свои недра, а кого выпускать обратно, и выпускать ли вообще кого-либо.

Дзампано подробно разбирает каждый кадр, каждую деталь пленок Нэвидсона, подробно ссылаясь на многочисленные чужие исследования о природе пространственной аномалии дома, психологическом состоянии его обитателей и гостей, их прошлом, настоящем и все более туманном будущем. Переписывающий и упорядочивающий записи Труэнт делает все возможное, чтобы самому распутать этот клубок, словно бы между делом замечая: работа Дзампано — сплошная мистификация. Никакой пленки Нэвидсона не существует в природе, равно как и десятков и сотен написанных по ней работ, а даже если бы и существовала, как бы старик ее изучал или вообще увидел, если он вообще-то был слепым? Вот только имеет ли это значение, если так убедительно описываемые Дзампано тени и призраки прошлого просачиваются со страниц в окружающую ночь, отравляя ее постоянным незримым присутствием, да так, что сам Джонни вынужден бежать, баррикадироваться и изливать на страницы собственную историю в надежде найти хоть какую-то опору во все более концентрированном личностном кошмаре.

…достигнув ясности, я стану легкой добычей для того, что на самом деле выслеживает меня, спрятавшись от глаз, укрывшись в густой траве, кустах и ветках редких деревьев, укутавшись в тень и гниль, но оставаясь достаточно осязаемым всеми моими животными рефлексами — вплоть до подергивания несуществующим отростком позвоночника, до расширившихся зрачков и зашкаливающего адреналина, — так что инстинкт командует мне бежать.

В результате разобраться в книге Данилевского становится не так-то просто: пока мы знакомимся с историей Нэвидсона/Дзампано, в примечаниях Труэнта разворачивается целая драма, тщательно документирующая его текущее психическое состояние, случайные знакомства, случайные открытия, учащающиеся провалы во времени и в памяти, злорадные силуэты за спиной, галлюцинации, и конечно же, попытки одновременно спастись от страха и познать его. Как будто бы этого было мало, на страницах встречаются дополнительные примечания издателей (вымышленного и настоящего), подробные ссылки на исследовательские труды, примечания к примечаниям, словом, все те многочисленные ответвления и тупики, которыми так изобилует лабиринт внутри дома Нэвидсона. В какой-то момент текст отсылает к составленным Труэнтом приложениям в конце книги: прервавшись и прочитав указанные фрагменты, начинаешь немного лучше понимать происходящее, но тут же посещает мысль — не поддавшись интуиции и не свернув ты в этот проход, не изменилось бы твое восприятие происходящего? Не угодил ли ты в одну из многочисленных ловушек этого дома, или наоборот — не избежал ли?

Что же касается прославившей книгу верстке, где связный текст начинает разъезжаться в стороны, переворачиваться боком и вверх ногами, перемежаться черными и белыми квадратами, пустотами и вклейками, то она значительно усиливает эффект присутствия. Текст становится буквальным физическим воплощением пространства. То есть

когда

            герои

                          спускаются

                                                   по

                                                          лестнице,

                                                              или

                                                            протис-

                                                          киваются

                                                             сквозь

                                                              узкие

                                                          проходы,

текст следует за ними, дефрагментируясь, удушая читателя клаустрофобией, озадачивая формой не меньше, чем собственно содержанием, но как правило, уместно сливая их в одно целое.

Может ли дом Нэвидсона существовать вне чьего-либо восприятия?

Можно ли предположить, что это место, “не сформированное” человеческим восприятием?

***

С самого начала “Пленки Нэвидсона” мы попадаем в лабиринт, блуждая от одного квадратика целлулоидной пленки к другому, стараясь угадать, что же будет дальше, в надежде найти разгадки, центр, смысл, — а встречаем лишь следующий эпизод, уводящий совсем в другом направлении, постоянно меняющийся дискурс, обещающий возможное разрешение, но все время растворяющийся в беспорядке двойных и тройных смыслов, слишком расплывчатых, чтобы их постичь.

Когда Труэнт впервые просит читателя провести эксперимент — сосредоточившись взглядом на строках, ухватить краешком глаза ночную тьму (и откуда он знает, что ты будешь читать этот эпизод ночью?), ты почти не поддаешься — западня слишком очевидна.

По-настоящему жутко становится, когда наутро пытаешься найти и перечитать особо понравившийся вчера фрагмент главы — и понимаешь, что даже в этом небольшом книжном участке на несколько десятков страниц больше не можешь его найти.

Перелистываешь вперед и назад раза три-четыре. Потеряться, казалось бы, трудно — разница гарнитуры слишком очевидна, чтобы не отделить один слой истории от другого, но лабиринт перестроился, запомнившиеся пути закрылись, назад — только на свой страх и риск.

Нэвидсон также на свой страх и риск продолжает посылать внутрь неизведанного пространства экспедиции, а когда становится понятно, что дом не столь уж дружелюбен и дело принимает дурной оборот, отправляется в спасительную операцию сам. Кажется, вы уже догадались. Дальше все будет только хуже.

Заметили? Туда идут только мужчины. Почему? Все просто: женщинам и не надо. Они знают, что там ничего нет, и прекрасно живут с этим знанием, мужчинам же необходимо убедиться в этом. Эта бесконечная пустота влечет их, им не терпится познать ее смысл, достичь дна, постичь ее — как говорили в “Докторе Стрейнджлав” — сущность. Они должны проникнуть, завоевать, разрушить, населить, обременить и даже, если надо, позволить ей поглотить себя.

Мужчина вы или женщина, но в какой-то момент книга начинает с вами играть. Потерять что-то в тексте на семьсот с чем-то страниц — это полбеды, гораздо страшнее то, что начинаешь там обнаруживать.

А обнаруживаются там, помимо очевидных проекций, прямо-таки захватывающие дух синхронии.

Как писала некогда Фрейя Асвинн, магия — это искусство вызывать совпадения. Юнг называл эти совпадения синхронистичностью и серьезно изучал их на примере астрологического анализа супружеских пар, успешно добиваясь вроде бы маловероятных с точки зрения статистики результатов. В оккультных практиках к разного рода совпадениям относятся предельно серьезно, анализируя их значения в контексте текущего отрезка духовного пути. Если же рассматривать книги, подобные “Дому листьев”, тоже как часть инициатической практики, если довериться этому тексту, позволить ему поглотить себя, он начинает давать обратную связь, просачиваться в реальный мир — и это не шутка.

В романе уровень синхронизации между разными слоями истории возведен в максимум. Сложно сказать, насколько это было авторской задумкой, ведь хороший текст в определенный момент перерастает самого автора. Но когда Дзампано полноценно настраивается на волну Нэвидсона, а Труэнт — на Дзампано, то ты, увлеченно читающий эту фрактальную конструкцию, невольно начинаешь надстраивать над ней собственный ярус — своих персональных ужасов, своих болевых точек, своих теней, притаившихся в углу комнаты. Просто когда история окончательно размыкается, делая тебя таким же персонажем, как и все предыдущие, ты неизбежно превращаешься из наблюдателя в наблюдаемого, из бабочки-сновидца — в бабочку-сновидение.

И если вы не вполне готовы к такому исходу, если боитесь, подобно Мол из Нолановского “Начала”, очутиться в бесконечном зеркальном коридоре нанизанных друг на друга миров, не имея понятия, выберетесь оттуда или нет, переживете ли встречу с чудищами, сохраните ли четкое ощущение реальности происходящего — лучше закройте эту книгу. Правда, она не для вас.

Но если не испугаетесь и взглянете, поставив перед собой цель искренним желанием познания обрести власть над собственными ужасами — вполне возможно, эта книга станет для вас постоянным спутником, проводником по темным лабиринтам огромного и непредсказуемого дома, именуемого жизнью.

А затем, словно бы следуя указаниям Садако Ямамуры, расскажете о “Доме листьев” другим.